"...У прадеда нашего Ивана Парфентьева были два сына, Федор и Петр, отданные по распоряжению Енисейского провинциального магистрата в заработку за долг отца на Боготольский винокуренный завод. Долг был мещанину Стадырнову в количестве 225 руб. Сколько лет были они в заработке, неизвестно, но фактически доказывается, что долг этот принял на себя отставной казак Никита Петухов, славившийся в то время (1777 г.) зажиточностью, потому что держал постоялый двор для проезжих купцов, и впоследствии выдавший дочь свою Парасковью Никитичну за Петра Парфентьева, у которого были два сына, Павел и Андрей Петровичи. Когда же старик Петухов помер, то, вероятно, все достояние его перешло к дочери, и эти Парфентьевы все назывались по дедушке Петуховыми до 1840-х годов.У Федора же Парфентьева было два сына и одна дочь: Федор и Степан Федоровичи и Мария Федоровна, проживавшие тоже в доме у Петра Парфентьева. Братья Федор и Петр разошлись, и второй в надел первому выбросил с азартом только одну ковригу хлеба. Долго ли, коротко ли и где находился Федор с семьей в это время, неизвестно, но 28 марта 1786 г. купил уже землю с небольшим домом, заплатив за это по крепостному акту 10 рублей ассигнациями. Старик Федор был здоровым, работящий, богатырского сложения, грубого характера, любивший только одну дочь Марью, с сыновьями же обращался деспотически. Степана пристроил к хлебопашеству и звероловству, а Федора мать, Федосья Лаврентьевна, после усиленных просьб отца и, конечно, не без колотушек, пристроила в магистрат под руководством секретаря Свешникова. Мальчик вышел скромный и в письменных делах способный... Когда же Федор Иванович одряхлел и лежал уже дома на печи, то всем хозяйством стали орудовать безраздельно братья Федор и Степан, последний был в черном теле, а Федор состоял уже повытчиком в магистрате и высматривал по тогдашнему времени аристократом.
Имел беговые дрожки, рысаков, вообще был любителем лошадей. Но пашню (около деревни Заледеевой) по бесхарактерности брата Степана, должен был оставить. Заправившись средствами через трудолюбие и услуги, отец мой Федор (род. в 1793 г.) в 1812 году за себя и за брата нанял рекрута за пятьсот рублей. После того с Большой улицы купил у мещан Старцевых на снос дом (кажется, в 1813 году, за сколько, не знаю), который существовал до 1881 года (брат Степан с женой Дарьею Андреевною проживал во флигеле и имел одну дочь).
С 1826 г. по 1830 г. отец мой воздвигал надворные постройки и все хозяйственные принадлежности, а за хорошее поведение, прилежание и отличные успехи по магистрату с 1811 года получал аттестаты: 30 декабря 1816 г. № 763, 23 января 1823 г. № 95, 14 января 1826 г. № 30. За усердную службу в должности секретаря Красноярского городового суда всемилостивейше пожалован 21 октября 1830 г. серебряною медалью на анненской ленте. Медаль сия доставлена лично и возложена на Федора Федоровича г. енисейским гражданским губернатором действительным статским советником Александром Петровичем Степановым, причем произошел не забытый мною следующий случай. Родитель мой из канцелярии губернатора был уже предупрежден о полученной для него награде и что губернатор, нося ее в кармане жилета, вероятно, намерен посетить сам Федора Федоровича Парфентьева, к чему сей последний к встрече такого высокого гостя не один день и приготовлялся, надевая праздничный синего сукна сюртук на голубом гранитуровом (из плотного шелка) подкладе, белый пикевый (шелковый сложной выработки) жилет и белый галстук.
И, наконец, в одно прекрасное утро в ноябре 1830 года отец мне в училище ходить не приказал, вижу, в 12 часов дня к дому нашему подъезжают парные белые дубовые сани с натянутой на них медвежьей шкурой — с лапами и головой, позади два конных жандарма в касках, один жандарм слез с коня и, передав его другому и получив от сидящего в санях губернатора какое-то приказание, гремя по крыльцу саблей и шпорами, спросил в передней: «У себя ли г. Парфентьев?» Получив утвердительный ответ, возвратился с докладом к губернатору, который, выйдя из саней, направился в переднюю. Жандарм, сняв с него нагольную медвежью шубу, вышел на крыльцо, а я между тем, не видавши такой обстановки и испугавшись такой важной особы, хотел было спрятаться, но отец мой, дав мне чувствительную волосянку, приказал стоять в комнате у дверей.
Губернатор первым делом объявил отцу моему цель своего приезда, вынув из кармана медаль с лентой, повязал отцу моему ее на шею, который предварительно поцеловал ее, затем обратился с вопросом, указывая на меня: Это ваш сын?», дал мне наставление учиться прилежно и быть таким же, как и отец мой. Затем по приказанию отца я вынес на подносе рюмку вина или водки, не помню. (Прежде графинов и бутылок на стол не ставилось, стояла одна закуска. Угощение же производилось на руках по количеству гостей рюмками). Не помню, какая была закуска на столе и подавал ли я вторую рюмку, но губернатор, поздравив, выпил с удовольствием, сказал: «Расти и учи сына своего, а я, буду жив, не замедлю представить тебя к чину». Желание это, к несчастью, не осуществилось, потому что Степанов в том же 18(30) или в начале (18)31 г. переведен был губернатором в Саратов.
Губернатор в то время (т. е. когда был у отца) был со звездою и белым орлом на шее в мундире мальтийского ордена белого сукна, отвороты и плечевые погоны золотые, толстыми витушками, потому что он, как я слыхал, служил суворовским адъютантом, переходил через Альпы и из полковников гвардии переименован в действительного статского советника.
При этом кстати заметить, что с приездом сюда г. Степанова, он город привел в лучшее состояние, например, дома на Большой улице (ныне Мира) все были обшиты тесом и выкрашены, построены тротуары, фонарные столбы, все это было окрашено аракчеевской краской, т. е. в три цвета, устроены будки для ночного караула, шлагбаумы с Иркутского и Московского трактов, поставлены часовые, а где теперь казармы, тут был вырыт ров, так что помимо шлагбаума никто не мог никуда проехать. На набережной Енисея в косогоре, что теперь (то есть в 1891—1897 годах) против дома г-жи Матвеевой, посажены были деревья. Московский тракт устроен был прямо с Большой улицы в гору, там была каменная будка и построена поскотина, но впоследствии, когда при спуске с горы лошади разбили какого-то пассажира, тракт этот отнесен вправо, где и теперь существует. Генерал Степанов любил подчас и повеселиться. В царские дни у него всегда бывал обед и бал с хором певчих из казаков и батальонных музыкантов, но ни одного обеда не проходило, чтобы генерал не пригласил на обед родителя моего...
Удивительно показалось для отца, что на столе между прочим подавалось жаркое в масле из воробьев. Волей-неволей пришлось есть, так как отец в пищу воробьев никогда не употреблял.
Губернатор квартировал в то время в доме Родюкова, что ныне Можарова, около городской думы...
Вообще у губернатора обстановка была чисто воинственная, в прихожей было всегда шесть человек казаков и два жандарма, у входа в крыльцо военный караул. Из жизни Степанова помнятся мне следующие случаи. Взяток он не терпел, при отце моем он ругал ветеринарного врача за послабление его при бывшем в то время скотском падении, узнав, что этот врач с какого-то скотопромышленника взял деньги, ругался и ревел на него с таким ожесточением, что крик слышен был в гостиничном дворе, и наконец прогнал вон из службы.
Трое купцов, кредитовавших губернатора: Коротанов, Сытин и третьего не помню, несколько раз при получении Степановым жалованья, а он получал его вперед за треть года, и, конечно, все его спустил, заявились к нему в одно прекрасное утро. Камердинер Степанова Мартын не допускал их, говоря, что генерал не в духе, но когда они при этом спорили, усиливаясь видеть губернатора, последний, вероятно, подслушав этот разговор, вдруг открыл двери, выбежал к ним и спросил громовым голосом: «Что вам надо?» Те, конечно, объяснили причину, как могли, но как крикнет губернатор: «Жандармы, плетей!», то эти купцы внезапно побежали, как сумасшедшие, и очутились под горой, не помня, как тут попали. А так как на губернаторе Степанове было много долгов и поэтому над его имением во Владимирской (Калужской) губернии была учреждена посредническая комиссия, и деньги по частям высылались в городовой суд для удовлетворения здешних кредиторов и купцов, то по поводу этого купец Сытин и заявил в суде претензию, чтобы по соразмерности удовлетворить и его. Сколько ни уговаривали его члены суда, чтобы оставить это дело страха ради от губернатора, но Сытин был непреклонен.
Составили совет, конечно, не без участия секретаря, моего родителя, как предъявлять претензию к губернатору — домой ли идти к нему с докладом, или приглашать повесткою в суд, как частное лицо. Послушались совета отца, послали повестку в полицию и в назначенный час со страхом и трепетом ожидали. Вдруг вахмистр докладывает присутствию, что выпрашивается его превосходительство. Впустили, он объявил цель своего посещения, судья прежде всего предлагает ему кресло, так как он был владимирский кавалер. Все это было предусмотрено, когда он сел, то и члены сели. Секретарь подал ему бумагу, губернатор отозвался, что все это законно и на просьбе написал, что претензия Сытина справедлива и подлежит удовлетворению наравне с прочими из доходов его владимирского (калужского) имения, раскланялся и вышел...
Степанов хотел украсить город даже и садами, приказав около каждого дома делать палисадники, но попытка эта не удалась, стали в них укрываться мошенники, но быстрым распоряжением он и это уничтожил. Выписал откуда-то городничего Алексеева, который положительно день и ночь разъезжал по городу и тем уничтожил всякую попытку, забирая бродяг и отдавая под конвоем в работу, например, взрывать взвоза на Енисейский и Московский тракты и по берегу Енисея. После всего этого в летнее время мы и на ночь окон не запирали, все было хорошо и спокойно. Жаль было такого губернатора, и такой грустный факт свидетельствует о его беспристрастности. Как рассказывал находившийся постоянно при Степанове полковой казачий урядник, а впоследствии офицер Иван Степанович Кузьмин, при отъезде Степанова собрались граждане и чиноначалие его провожать, то губернатор потребовал, нет ли чего-нибудь у вас выпить и закусить на прощание. Кузьмин отозвался, что ничего нет-с, ваше превосходительство. Но как-то раздобылся графин водки и на тарелке черный хлеб с солью. Степанов первый, выпив рюмку и закусив хлебом, горько заплакал, как ребенок, сказав, что вот это — чисто по-суворовски. После этого губернатор сел в экипаж и уехал, нагромоздив сделанные им чучела птиц, зверей и древности азиатской культуры, приобретенные из раскопок курганов.
По плану Степанова был устроен общественный сад (ныне Центральный парк), в нем вокзал, который сохраняется сейчас, аллеи, ворота в том же виде. Кажется, отец мой только в одном погрешил перед Степановым, если это только можно назвать грехопадением; именно то, что когда Степанов приказал архитектору Зубакину составить на город Красноярск и его участки план для представления высшему начальству, то вместе с тем поставил в непременную обязанность лежащие около Красноярска острова отвести в пользование казачьего полка. Сколько ни упрашивали губернатора выбранные депутаты от города Иван Кириллович Кузнецов, Василий Никифорович Власьевский и мой отец, что городу без островов существовать нельзя, как главного источника доходов, но Степанов оставался непреклонен, приказывая отвести городу одну степь на 8-верстное расстояние.
Догадывались, что это неудовольствие Степанова было вызвано тем, что он не любил ни Кузнецова, ни Власьевского или даже ненавидел за их резкие и справедливые в защиту города выражения. Тогда они обратились к архитектору, который сказал, что ведь меня Степанов прогонит из службы за непослушание, но как Власьевский и Кузнецов были в то время своего роду магнаты, то сказали: «Пусть прогонит, мы тебя до смерти обеспечим», что и исполнили — до самой смерти его платили ему жалованье, а когда помер, то и похоронили на свой счет. Вот как в то время заботились граждане о благосостоянии города, и все-таки острова и в настоящее время принадлежат городу.
Кузнецов еще ненавидел Степанова за то, что, когда провозили через Красноярск серебрянку (серебро с Нерчинских заводов), а в январе существовали сильные морозы, то губернатор приказал разложить костер на площади у бывшего коноваловского дома, что ныне Антона Смирнова, для согревания конвойных солдат. Кузнецов, как представитель города, против этого распоряжения восстал, а когда Степанов вошел в такой азарт, что начал засучивать рукава, то подобно ему и Кузнецов начал делать то же (оба были здоровые мужики), что если он меня хватит, то и я его по-сибирски отхватаю. Обошлось без кровопролития. Сильный крик обоих был слышен в Совете, занимавшемся в доме Терского, что ныне дом Гусева, а Степанов квартировал в доме Толкачева, что теперь (в 1891 г.) принадлежит женской гимназии и после пожара отстраивается.
Кузнецов убежал домой и послал свою пожарную машину, чтобы огонь залить, а для согревания солдат нанял у Коновалова на свой счет кухню со своим содержанием, чай, сахар, водку и стол.
...Степанов ездил в Минусинский край, разрывал там древние курганы и много увез с собой редкостей. Татары считали его за высшего государственного сановника и возили на своих плечах. Плавал Степанов также и в Туруханский край с хором певчих и музыкантами и в то время сочинил песни «Злые люди пусть смеются», «Страны востока оставляю» и «Между гор и Енисеем»...
...Генерала Степанова я помню как сейчас. Он был выше среднего роста, сложения крепкого, ходил скоро, говорил громко, глаза орлиные, быстрые, брюнет, волоса замечательно курчавые, годов, должно быть, 50 с лишком, гостеприимен и сострадателен, характера вспыльчивого. Инородцев любил и одаривал кафтанами.
По приезде генерала, как я слыхал, был при нем сын его, но наверно не знаю, а заключаю из того, что когда горела больница (по Береговой улице, где теперь около дома Матвеева), то я слышал от дедушки моего, что-де на пожаре сильно хорошо распоряжался де губернаторский сынок, и только его энергическими распоряжениями пожар был вскоре потушен, сгорел только один верхний этаж большого деревянного дома.
Не только в Красноярске, но во всей Енисейской губернии Александр Петрович оставил о себе весьма отрадное воспоминание. Отец мой, прослуживший и после отъезда Александра Петровича при губернаторах действительном статском советнике Ковалеве, д. с. с. Копылове, д. с. с. Падалко, постоянно в приличных разговорах говаривал, в особенности молодым чиновникам: «Вот бы вы послужили при г. Степанове, так знали бы службу и поучились уму-разуму». (Впрочем, и Падалко не менее отличался расположениями по губернии).
Оставляя Красноярск, Александр Петрович, целуясь, прощался со всеми (как мне передавал отец. — Прим. автора) и плакал, говоря, что «я-де Сибирь до своей смерти не забуду», но провидению не угодно было продлить драгоценные дни доброго начальника. Он отсюда переведен был, кажется, в Саратов, послужив там немного при отъезде в Петербург, дорогой якобы скончался. Мир праху твоему, честный гражданин! Да будет тебе, добрый человек, любовь Божья на небесах наградой!
В память г. Степанова существует и теперь Степановская улица или переулок. Заботами и деятельностью его превосходительства в Красноярске в скором времени были воздвигнуты: каменные здания для больницы, богадельни, дома умалишенных, воспитательного дома, батальонные и жандармские казармы, народное училище, городская дума, городской публичный суд, рабочие дома, 3 корпуса для отделения кантонистов, словом, что требовалось по закону для губернского города — все это устроено было скоро и в приличном виде."
(Из книги: «История Красноярска» документы и материалы XVII-пер. половина XIX в.в.; Красноярск, «ОФСЕТ», 2000 г., составитель Г. Ф. Быконя)