С годами Вигель превратился в благонамеренного чиновника Министерства внутренних дел, стал вице-губернатором. В Красноярске автор побывал 19-летним юношей в качестве дворянина свиты графа Ю. А. Головкина, направленного правительством Александра I послом в Китай.
"...Ачинская крепость, тогда посад, а после нас уездный город Ачинск, вероятно, был укреплен не для защиты от неприятелей, а от разбойников, в ущельях гнездившихся. Следуют за тем две ужасные станции, Большие и Малые Кемчуги, каждая по 35 верст. Пространство между ними заполнено вертепами.
Посреди сих мрачных мест находится открытое, и на нем является вам чистенький и веселенький городок: это Красноярск, где нам велено было дожидаться проезда посла. Мы все подвигались на восток, но вместе с тем и на юг, и оттого-то внутри Сибири, к концу августа, в Красноярске встречены еще были красными днями. Что может быть лучше? Мы имеем жар с прохладой. Впрочем, не нас одних погода хотела собой попотчевать. Она так круглый год поступает с жителями, как они нас уверяли. Более двенадцати пасмурных дней не бывает у них в году, сказывали они нам, то есть по одному на месяц, и обыкновенно в эти дни или сыплет снег, или ливмя льет дождик, покрывает или освежает землю, а потом делается опять чисто, делается жар или мороз. Не завидно ли это покажется петербургским жителям и особенно жительницам? Старухи в шестьдесят и более лет сохраняют в этом чудном городке здоровье и все признаки его: белые зубы, алые щеки и черные волосы.
Величайшим же украшением Красноярску служит Енисей, река-море, которой нет равной, нет подобной ни в Европе, ни в России. Здесь не клубится беспредельный Енисей, как сказал первый из нынешних наших поэтов (А. С. Хомяков), может быть, далее, может быть, в другое время, а перед нами столь же величаво, как и быстро, катил он прозрачные, как стекло, студеные струи свои. А за ним вдали, как будто вблизи, рисовались и красовались высокие Саянские горы, отроги Алтайских. Величайшая из них казалась досягаемой для руки, а была в 20 верстах от Енисея; отличавшая ее от других гор нагота служила доказательством недавнего ее существования: лет за пятьдесят перед тем силою подземного огня, часто тут колеблющего землю, была она вытолкнута из недр ее и воздвигнута на этом месте.
Нас посетил один ученый, который имел постоянное пребывание в этом городе. Г. Спасский посвятил себя изысканию всех предметов, могущих сколько-нибудь объяснить древность Сибири. Он полагал, что вероятное переселение через нее народов должно было оставить за собою их след, и всюду искал его. Для того лазил он по горам, списывал на ребрах их иссеченные надписи на непонятном языке, с удивительным чутьем угадывал места старых могил и довольно удачно иногда в них рылся. Таким образом составил он себе изрядный музей из хартий, оружий и маленьких бурханов, или медных идолов. Труды его были признаны полезными, одобряемы и поддерживаемы Академией наук...
...Граф Головкин приехал, когда мы еще не ожидали его, кажется, на другой день после нас; побежал взглянуть на стены присутственных мест, пригласил нас к себе обедать, много шутил за столом, а после обеда опять сел в коляску. Через два дня и мы последовали за ним...
(Остановка в Красноярске на обратном пути)
...Жестокие морозы и скорая езда утомили меня. Я захотел вздохнуть на том месте, которое летом показалось мне столь приятным, и расположился, пробыв полсуток, переночевать в нем. Ученого Спасского не было, я оставил его в Иркутске; городские власти не сочли нужным меня видеть, и я должен был в совершенном уединении провести время; между тем удовольствия совсем необычайные ожидали меня в Красноярске. Меня отвели к одному зажиточному мещанину, Тимофееву. Новый деревянный дом его, узкий и длинный, имел два жилья, верхнее и нижнее, и в каждом было по четыре комнаты, длинных и высоких, одна из них мне досталась. Стены, ничем не быв обитыми, издавали тот свежий запах дерева, который люблю я в новопостроенных домах; широкие дубовые лавки, такой же стол, образ Спасителя с лампадой в углу и большая кровать с белым полотняным пологом, вот что составляло меблировку моего приюта, где все лоснилось чистотой...
Семейство моего хозяина состояло из матери его, жены и двух детей, двадцатидвухлетнего сына и 16-летней дочери. В этом семействе, не исключая даже бабушки, все блистали здоровьем, свежестью и красотой. Не знаю, удовлетворение ли всех первых потребностей жизни, равенство ли, фортуна, отсутствие ли дурных примеров, везде встречаемых в наших больших городах, делали из потомства преступников, сосланных в Сибирь, людей самых добросердечных, сострадательных, простодушных и легковерных; особенно же в Красноярске, может быть, и самая чистота воздуха сохранила чистоту нравов. Какие бы ни были причины, я в моральном смысле попал в рай.
Сердитый на мороз, вошел я в отведенную мне комнату с видом угрюмым, едва ли не с бранью на устах. Не из боязни, а из сожаления все засуетились, чтобы смягчить мою досаду. Когда я отогрелся, успокоился, переоделся, предложили мне сесть за семейную трапезу; не только не отказался, но, желая загладить свою грубость, старался с каждым из членов этой семьи быть порознь любезным. Вдруг я обомлел: глаза мои остановились на предмете, которому подобного они еще не встречали. С кем сравнить его, если не с бесплотными небожителями? Я готов был преклонить колена.
Я растерялся в словах, и действие, произведенное на меня дочерью, было слишком сильно, чтобы не заметили его родители. Бедняжки, это польстило их самолюбию, и вскоре остался я с ней наедине. А она, ангел непорочности, не скоро могла понять меня; но любовь магнетизм, когда магнетизеру девятнадцать лет и он немного опытен. Тот же вечер признан я женихом и с сим званием приобрел много вольностей и привилегий... Что мне было делать? Ничего не требуя, я на все готов был согласиться; я не обманывал, а обманывался. Выдумал же я только важные бумаги, которые приказано мне будто отдать в столицу, да родительское благословение, которого никогда бы не получил; а до того просил все дело держать как семейный секрет. Вместо полсуток, пробыл я три дня, пробыл бы тридцать, триста шестьдесят, если бы рассудок не восторжествовал. И не он один: я слишком любил, чтобы хоть на минуту забыть долг чести.
Но что за блаженство любить со всею свежестью, не испорченностью чувств и находить взаимность в создании чистом, неопытном! Какой источник нежности женское сердце, когда Верочка, почти безграмотный ребенок, так живо умела объяснять ее! Все слова ея, до единого, я помню и мог бы здесь поместить: но разговоры наши останутся вечной тайной между нами и небом.
Как ни влюблен я был, но я чувствовал, что нельзя было такую жену представить родным и проклятому обществу, которому мы так много жертвуем. Верочка была только богата красой и чувством. Расставаясь, мы заливались слезами; когда я пошел садиться в повозку и отец сказал мне: «Батюшка-зятюшка, да обойми еще раз, поцелуй невесту», — я просто зарыдал.
С тех пор ничего не слыхал я об них. Милая Верочка, дружок незабвенный, если ты еще жива, что ты там теперь? Заботливая хозяйка, добрая старуха, на лице которой сквозь морщины нельзя добраться и до следов прежних прелестей. Но есть место у меня под грудью, на котором однажды отразилась небесная красота твоя, и там, по крайней мере, остается она неувядаемой.
Трехдневный мой роман покажется очень глуп; иные сочтут меня дураком, который не умел пользоваться случаем, другие назовут подлым обманщиком, обольстившим невинность; многие скажут, что не стоило писать о таких пустяках. Воля их; но чтобы среди грустных и тяжких воспоминаний, не останавливали, в их угодность прошел я мимо самого усладительного, это дело невозможное.
Как требовать от путника, чтобы, встретив цветок на безлюдной степи, он не остановился полюбоваться им или звездочкой, сквозь облако ему сияющей? Дорогой был я грустен, часто навертывались у меня слезы, и я много рассуждал с собою о предрассудках света, так тиранствующих между людьми. О войне с французами вспомнил я только приближаясь к Томску."
(«История Красноярска» документы и материалы XVII-пер. половина XIX в.в.; Красноярск, «ОФСЕТ», 2000 г., составитель Г. Ф. Быконя)