Лоскутки
(из крестьянского детства)
***
Песня «Вот кто-то с горочки спустился» слышалась раньше, чем показывались
подводы с косарями. Завидев их, мы неслись с подвизгом на встречу, оживлённо толкаясь и смеясь. Каждый бежал к своему приближающемуся счастью.
***
Отчего ягода на снегу такая завораживающая? Отчего снег на ягодах такой белый? Грозди калины и рябины выглядывают из-под снежных беретиков и скромно краснеют, а шиповник скромности не знает, развесил красные висюльки плодов, разбросал по снегу. Они - пугающе кровавые, но сладкие до сих пор.
***
Она носила кирзовые сапоги, галифе и фартук. Чтобы достать «Беломор-канал», затыкала фартук за пояс и засовывала руку в карман. От неё всегда пахло неухоженным мужиком. Не знаю, может, наша экзотическая соседка была на войне, только вряд ли – сибиряки трудились в тылу. Доброй слыла, трудолюбивой была, но пила – единственная на всю деревню.
Правильно мелькнуло у вас в голове. Правильно и страшно от правды идущего сегодня.
***
Дождь отлупил крышу по полной программе, как ей полагается. Потом смилостивился – стих и начал слегка барабанить. Нет ничего музыкальнее этой дроби! Я распахнула створки окна, и влажная свежесть весны, смешанная с черёмуховым ароматом, одурманила меня навсегда.
***
Земляничная поляна пригрелась на солнышке прямо-таки за нашими огородами. Травой зарасти ей было не суждено, постоянно кто-то топал по её листочкам, но она не обижалась – терпела. Понятливая была: «Отцвету, закраснеют ягодки, и начнут люди поклоны отбивать, улыбки дарить, головой покачивать от удовольствия.
***
Ромашковый Татьянин двор живёт в моём подсознании 50 лет. И надо же какое чудо! Он всё такой же бархатный и зелёный.. Карликовые ромашечки так же свежи и запашисты, даже сгоревшие ворота стоят на том же месте и охраняют тишину двора. Только горестное лицо хозяйки слиняло от времени – вроде есть, а вроде и нет.
***
На краю улицы нашей жили тихие мамаши. Посерьёзу говорю. Никто никого не лупил. Поэтому, когда шла на хохляцкий край, и там раздавались крики то одного, то другого провинившегося дитя, у меня от этих лупок кожа дыбилась, и я умудрённо думала: не повезло им, когда мамок раздавали.
***
Высовываю нос из тепла одеяла в тепло от потрескивающей смолистыми дровами русской печки. Лиственными топит мама - по трескотне понимаю и по запаху, от них спод быстро нагревается. И я, пригревшись, закрыла глаза и отправилась сон детства догонять. Щекотка в носу разбудила вдругорядь – испечённый хлеб корочкой манит. Мамина рука всегда знает, что надо делать - жую хрустящую горбушку и беззаботно улыбаюсь своему трудовому детству.
***
Костёр в пионерском лагере горит весело, с настроением, игриво пуляет в разные стороны искры, таращась, освещает темноту, вырывая у ночи пространство. Одним словом, обустраивает уют, усиливает настроение бегающей, прыгающей мелюзге. Не забывает и о старших, сидящих поодаль в задумчивости или зачарованности, возраст у них такой. Так костёр в их сторону тепло подгоняет: иди, мол, не видишь, что ли, не обогретые.
***
Молочный подойник в чести живёт! Ничто так чисто и своевременно не надраивали хозяйки, как его. Он, на первый взгляд, бездельником болтается на плетне целый день, а ему голову марлечкой обвязывают, рушничком укрывают, носят торжественно, боясь расплескать.
Звон первой струи молока о пустое дно испугал меня: не слишком ли сильно я потянула сосок? Тяганула ещё раз, потом ещё, быстрее, быстрее, и молоко запенилось, заглушив звон струи, указывая на руки юной мастерицы. Материнскую похвалу со звоном первой струи годы не глушат.
***
Пол в нашем доме никогда не был холодным, даже в самую бесноватую зиму. Угол в горнице шибко чем-то был обиженный, промерзал, а пол всегда в уюте. Насытился теплом людских рук: дедушка плахи заготовлял; папа эти плахи обстругивал, укладывал; мама дресвичкой шоркала до желточка; а бабушка устилала своими домотканными половиками, сшитыми дорожка к дорожке. И всё это, « чтобы дитёнку было тёпленько». Ползающие коленочки и ладошки долго память не держат. Ступни же ног сберегли шершавое тепло пола, а сердце – согласие, которое было в доме.
***
Утро. Раннее пробуждение. Сумрак только что сменил мрак. Глаза ещё в сонных ресницах. «В это время твой ангел открывает двери в дом и приходит помочь тебе проснуться», - так бабушка вела меня к ощущению Господа и защищённости.
Её внучка, уже бабушка, и помогает обрести Бога своим внучатам. Можно разрушить церкви, казнить священников, оболгать Святых, но нельзя разрушить Храм в душе, выстроенный и подаренный тебе самым родным и близким человеком.
***
Подружка жила на квартире у своей родной сестры, замужней и детной. Избёнка в одну комнатку, тесновато было. Я квартировала ближе к центру деревни, они – на Кукуе, на который бегала перед каждым уроком математики. Совестливая была, без домашнего задания нельзя завтра в школу прийти, а списать можно. Но сказ не о моих двоечных математических познаниях, а о памяти детства: горячая картошка из чугунка, да со стаканом молока, да в щедром тепле – не забываемо!
Ничего не стоят дома сестёр, позже построенные рядом и по современному образцу с верандами.
Многокомнатная пустота тосковала при их жизни и тоскливо провожала в последний путь. Она знала, что скоро крапива затянет ягодные палисадники и будет стучать в пустоту окон.
***
Медовые свечи силу имеют. Вафельные тоненькие пластиночки из воска, вставленные в рамку, ничего не значат, кроме как белый воск. Поработают над ним пчёлы: ячеечки понастроят, мёдом заполнят, да ещё и упакуют – вот тебе и сила, и энергия, как из выкачанного мёда, так и воска из этих рамочек. Много колобочков лежало на божничке – часа дожидались, когда катать свечи.
***
В сугробы Сибири когда-то дома прятались. Что там сейчас, не знаю, но говорят, что теперь сугробы за домами прячутся. По тем, бывшим, любила детвора в наст бегать. Весной, ранним утром, пока солнышко не разжмурилось, выходишь в валеночках, за зиму настолько подтоптанных, что подошва мягкая становится. Ступаешь, как ласкаешь его, а без этого не получится – ухнешь в сугроб с головой. Идёшь и ощущаешь себя идущей по волнам. Под тобой ведь только тоненькая корочка, а внутри рыхлый снег. Рыхлых жизненных ситуаций было предостаточно, но я знала, что по весне наст крепкий.
***
Дико боялась крыс и мышей. Только последних, в раздавленном виде, на дороге почему-то было жалко.
***
«Дурная овца»,- говорят, ругаясь друг на друга, люди. Любая дурная бывает умной, когда котится и облизывает своих ненаглядных каракульчат, радуется до улыбки, что их не вытащили из живота на шапку.
***
- Почему у нас на дворе не растёт трава?
- Наш двор рабочий труженик.
С тех пор не о траве думала, а наблюдала за двором, как он трудится. Работёнка, я вам скажу, тяжёлая: утром скот пропустит; папин трактор «выгонит» - поспал, мол, иди, работай; курчатам зёрна из прицепа натрушенные подсунет, почёсывают земельный покров своими коготками целый день; только гуси бережность знают – перепончатые лапы мягко ставя, величественно освобождают двор и удаляются на речку.
***
Отцепив от себя колхозное рабство, папа уехал на север. Мама стала ещё большей рабой и часто плакала от бессилия: «Бедная моя головушка». И я стала ощущать свою головушку бедной, и на меня тяжесть навалилась.
Путёвка в жизнь получена оттуда.
***
В деревенском детстве не могла слышать маты, хотела правильно говорить, с завистью смотрела на одежду приезжающих в отпуск «городских», книжки умные «рвала» туда-сюда, листая и читая, пыталась подняться куда-то.
Позже поняла, кого догоняла и куда поднималась.
Побудительный мотив всей моей жизни – интеллект и интеллигенция. Она, придавленная возвеличиванием рабоче-крестьянской политики, имела «честь и совесть нашей эпохи», а не партия; в ней было заложено достоинство нации, ею не прекращалась подпольная борьба за свой народ.
В чём и в ком всё это сегодня, в 2009 году?
Мёртвая интеллигенция, не только бороться, даже не умеет стремиться к справедливости, хотя её не давит рабоче-крестьянская политика, её нет больше. Рабочие и крестьяне загублены, интеллигенция-моль и та мертва…
Беляки, - ой, так грубо оговорилась,- силовики, здрасьте! Вы кругом с кулаком и у власти!
Жутко и страшно жить в таком государстве…
***
С тех пор, как только я перестала падать и уверенно топать ножками, меня нарекли «хозяйкой дома». Бабушкины глаза ходили за мной и управляли тайно моими путями-дорогами (её ноги не ходили).
Первое, что сохранила память: никого нет, кроме нас с ней, и мне надо её накормить и сама хочу есть. Почему-то вдруг плакать захотела сильнее, чем есть. Ещё бы! До шестка доставала только моя макушка, а еда там, за ним, за заслонкой в печке.
Открываются двери хаты, и заходит тётя Нюра со словами: «Накорми меня, хозяюшка», - а сама уже оба чугунка ухватом ухватила и из обоих настоявшийся вкусный аромат выпустила. Радость во мне запорхала крылышками.
Потом макушка вытянулась вверх, и тетя не стала заходить. Мы с бабушкой были один на один с чугунками и крынками.
Своими организаторскими способностями я обязана маме: не командовала, не поучала, не унижала. Сделаю - хорошо, не сделаю - тоже хорошо, потому что моё «не сделаю» было редким и уважительную причину имело. Не было бездумного подчинения и вымогательского исполнения.
Велика честь таким матерям!
***
- У меня глазки морщатся, а дождинками не проливаются, - из разговора малого со старым.
- Глаза не морщатся, но проливаются. Члены тела становятся нервозными, а я - стервозная, - из разговора старости со старостью.
***
Стоя в солнечное утро на балконе, глядя на Средиземное море во всём его величии и на вечнозелёную аллею неописуемой красоты, радующуюся прошедшему только что зимнему, коротко играющему дождику, вдруг, откуда не возьмись, я почувствовала запах дёгтя. Силой, видать, больно поднапряглась, делая расслабление по Норбекову, и «укатила» она меня на колёсах памяти в уж очень далёкое детство: и по годам, и по расстоянию.
А дёготь был, и гнали его свои же, деревенские, в лесу, красоты неописуемой, за речкой, тихой и неглубокой, самой, что надо для детей и для спокойствия их родителей. Любил дёгтем наваксать сапоги соседский парень, да так, что от него и, стоящих рядом с ним, разлеталась вся кровососущая живность. «У меня задумка имеитца: ввесть их в состояние исхудания. Они подохнут, а мине премию пообешшали, если освобожу Сибирь от засильников!»
Поеду-ка я домой и не сапоги, а всю себя измажу дёгтем, может, от ходячей живности родину избавлю. Опять же, дёгтя где возьму? Не гонють боле.
***
Улыбающаяся старость. Чему они улыбались? Избёнка – вне деревни. Стены трухой взялись. Порожек ноги сточили. Внутри, кроме двух старичков: брата и сестры, ничего не было. Чистенькое оконце освещало белые стены и иконку, такую же маленькую, как хозяева. Если бы я их спросила: почему пусто так? Они бы ответили: радости жисти простор нужён.
По просторам мира вожу их просторную радость с собой, чтобы не было оправдания для неудовлетворённости и грусти.
***
Нас с ней объединяли годы, деревня и школа. Во всём этом мы соответствовали друг другу. И не больше. Мне хотелось слиться с ней, как с той, с которой ничто не объединяло, а мы были одной душой. Что же происходит? Ни детство, ни юность ответа не дали. Соскучившись друг по другу за не одно десятилетие разлуки, мы кинулись друг к другу, как родные: рассказывали, сплетничали, помогали жить…
Преданно любили, но так и были разными. Зрелость ответа не дала. Не даст и старость.
Видимо, такие варианты дружбы предусмотрены Всевышним для проверки на человечность.
Легко любиться с тем, с кем растворён друг в друге по природе своей, а на дружбу другого плана работа души требуется.
***
Дямьян – мужик шибко пригожий и начальник. С жаной деток нарожали - двое девочек. Меньшая такая пухленькая, улыбчистая, а старшенькая сурьёзная, вся в матку.
Фатера своя, большая, у всех есть угол, и матке Нюшка угол дала, уважила. У ней боля никого не было, окромя Нюшеньки- то, за детками приглядала, серёд молодых жила, а свою хату закрыла, она у ней где-то у другом месте была.
Живут, горя не знают, тока яго намоленное место – Клашка с заимки.
Ох, уж эта Клашка! В детстве для нас она была пугалом безнравственности, а ей хоть бы хны. Живучая.
***
Зелень молодых всходов весной и желтизна выспевших полей осенью плещутся в моей памяти, как на ветру. По холмам, по косогорам, в низине, за могучими лиственницами и между берёзовых просек – кругом услада для глаз. Весной - радостный гомон оживших полей, осенью – торопливый бег.
И по дорогам, поднимая пыль, несутся машины, гружёные зерном.
А в частном хозяйстве происходит урезание. Огороды из 30 соток превращают в 15-ть. Землицы мало в Сибири? Нет. Так кому это выгодно, чтобы зады бурьяном зарастали?
Начало конца. Без денег, без документов, без земли скорее подохнут. Но оказались живучими. Долго вымирали, пока не только зады, но и «переды» затянулись травой.
***
Опустел родительский дом. Осиротел отец. Остался один, зацелованный старостью: плохо слышал, плохо видел, плохо передвигался. Соседская детвора бегала к нему.
- Вы деда не утомляйте, носитесь шнурками туда-сюда.
- С нас «пользительность имеется», так дед говорит.
- За конфетками бегаете.
- Неправда. Ты бы послушала его, как он рассказывает!
- Он всегда был нашим радивом.
- А потом же он сказал, что помрёт тогда, когда тропинка к его дому зарастёт, вот мы и вытаптываем её, чтобы не помер.
- Вытаптывайте, только не докучайте шибко – старенький. И отнеси вот ему шанежек мягоньких. Неа, утром ему Котька таких же принёс, ты дай ему жиденького похлебать.
К 2010 году общежитие русских деревень загубили окончательно.
Cамое большое испытание – жить среди людей, с закопанной совестью.
***
- Я кушаю, поэтому душа пока отдыхает, - так изрекла Настюша из далёкой Японии. Во как восточная мудрость входит. Ступил на порог страны, и уже тебя осеняет «разумное, доброе, вечное», а годков – то всего пятнадцать, и в деревне родимшая и знамшая: нечего душу по пустякам дёргать, Господу житья не давать.
Может, и правда детей к ним отправить, пока тут наши страну грабят, детство сжирают, молодостью закусывают, ненасытные твари.
Галина Сафонова