Из книги «Лячок-сибирячок и другие»

Влюблённый и гуси-лебеди

Городские наши родственники, когда приезжали летом повидаться, отдохнуть, не успевали порог переступить, как сразу спрашивали: «Ну, что тут нового у Лячка?» И так каждый приезд, пока я не по новостей, как у нас, вот им и интересно по удивляться.
Потом Кирюху своего начинали воспитывать: «Вот тебе в деревне ушито надрали б». У них же в толкучке трудно разглядеть, кто как подличает, кто дурак, а кто умный.
В деревне тяжельше жить не только из-за работы, в деревне, как говорит ма-ма, «планку надо держать пред людями каждый день».

Кирюха зашёл к нам в кладовку, увидел корзины с яйцами, полоумно глядит и кличет свою мать: «Гляди, яйца, яйца, яйца».
От корзины к корзине бегает и яйцает. В ихнем городе тогда и одного яйца не было, а нам куры нанесли столько, что свиней кормили. Почему-то до города ни кто не хотел довезть. Да ладно. Я вам хочу рассказать не про яйца, а о чём-то другом.

В нашей Кизыкчульской школе каждый год менялись учительницы. Кому из городских охота жить у чёрта на куличках? Мы же перед глухоманью самые первые, впереди только горы и тайга. За четы ре начальных класса учёбы я в пятерых училок был влюблён. В четвертом классе была самая-самая! Белая, статная, рукодельная, прям Василиса Премудрая и Прекрасная, всё в одной!
Ксюшку подслеповатую выгнал с первой парты. Сижу и луплюсь на такую городскую красоту. А платья! А одеколон, который духами называется! Даже наш навоз не может эту приятность забить. Как-то раз я не смог решить до-машнюю задачку. Мамка поволокла меня к учительнице домой. Такая в де-ревне заведёнка была, что учителки не отказывали в помощи. Она помогла.

И тут неожиданно так спрашивает:
– Вы не хотите сделать себе покрывало на кровать? И ведёт мамку в горницу хаты, в которой угол снимала.
– Вот такое, – показывает нежной ручкой.
– Красотища-то какая! – всплеснула руками моя наивная мама. Гуси-лебеди по озеру плавают, всё кругом сине-бело-зелёно.
– Я сама их делаю. Дадите плотный материал, и у вас такое будет. Мамка тряпками не увлекалась, а тут радуется: «Учителка мне сделает!»
Она в школе один год училась, поэтому на всех учителей смотрела с почте-нием. «Они эвон выучились?!»
Меня замутузила любовью к ним: не огрызайся, не ощаряйся, учися, слухай-ся. В долгий ящик дело не задвинула, подсуетилась и одолжила пять метров белой бязи у соседки. Сложила в узелок все ватрушки, что утром напекла, крынку варенца прихватила, яиц и потрусила к учительнице. Через неделю гуси-лебеди плавали у нас в горнице.

Только слышу, бабушка Финадора что-то выговаривает:
– Нюрушка, дорого это.
– Она так за работу запросила – две подушки.
– Чтобы набрать столько пуху, нам надо всех гусей порешить. Как ты так договаривалась? Смотри, чтоб дед наш не пронюхал, а то будет нам с тобой. – Я не договаривалась. Она предложила – я согласилась. Про плату и разго-вора не было, думала, по совести. Не ругайся, давай свои отдадим. Огорчение чувствовал в маминых словах, но не понимал ни бельмеса. Переспросить нельзя.

Продолжаю на уроках очарованно рассматривать буфы и букли любимой Элеоноры Эльдорадовны. Тьфу, язык сломишь, пока выговоришь.
Перед Пасхой мама уборку наводила: стирала, мыла, сушила. Решила и по-крывало просушить. Вынесла. А тут первый слепой дождик, да ещё и со снежком! Ему же без разницы, где гуси, где лебеди. И уплыли гуси-лебеди вместе с озером по земле гулять. Вы же знаете, гуси воду любят.
На верёвке осталась висеть грязная заплаканная бязь. Мама тоже кинулась в слёзы, бабушка успокаивает:
– Есть такие люди, доченька. Вот учителка – образованная, а нечестная. Ох, грешно дурить-то. Не расстраивайся, нам ещё Бог даст. Подумаешь, подушки?! Не жалей! Учителку жалеть надо. Ежели не остановицца, то за молодость наростить себе замаранный хвост совести, потом сроду не отмоить.

Тут уж и дурак бы понял. Понял и я. Наляпала гуашевой краски и маме всу-чила. Такие обманки деревенским только цыганки подстраивали, а тут…
В деревне знали, что безобиднее мамки моей нет, вот она её и выбрала, чтоб пуховые подушки подложить себе под ушки.
Хотел бы я, чтобы мамка побежала к училке и за волосы ту оттягала, но она этого не умеет. В один миг возненавидел я свою любовь. И вступился за мамку, как мужик: бросил школу. Не на вожжах же меня волочь? Молчу, соплю и по хозяйству работаю. Мамка просила-просила идтить в школу, а потом и говорит:
– Спасибо, сынок! Ты у меня молоток. Не пропадём, будет следующий год, выучимся. За мамку ж заступиться – святое дело. Хто ж окромя тебя засту-пится, не дедусь же старенький, папка далеко.
У меня на душе полегчало, что она поняла меня. Живём, песни поём. Мамка доит колхозных коров, а мне свободу с хозяйством предоставила.

«Ты, мам, ему не перечь, он у нас самостоятельный», – говорила она бабушке шёпотом.
Дедушка же думал, что у меня каникулы. Я за это время и за такое отношение ко мне подрос и ощущал себя не десятилетним пацаном, а не меньше как допризывником. Только такую мою важность поубавили.
Приехали из района ситуацию с ребёнком разъяснять. Со мной, значит: по-чему, мол, учицца не идет. Что тут разъяснять? Влюбленный с лебедями весь стёк. Вызвали нас с мамкой, но она-то на работе. Иду один. Грязную бязь в узелок завязал, несу.

Вид у меня, как у Платонова бодучего быка, а сердце колотится, как сбеси-лось. Понятно, перепужалось. Не каждый день в бой ходишь. В классе на столе расстилаю бязь – все «любуются». Глаза на лоб от непонятки.
– Что это? – спрашивает инспектор.
– Что это?– спрашивает инспекторша.
– Что это? – спрашиваю я, глядя на Эльдорадовну.
Сверху на эту высохшую грязь кладу тетрадный листок, чтобы много не раз-говаривать. Загодя приготовил. Сопел над ним дюже долго, но смог. На нём так красиво мною написано! Постарался, чтоб знали, какой я грамотей. А написал всего одно предложение, но со смыслом, мол, понапрасну со мной не старайтесь. «Кто сделает плохо моей мамке, триста тридцать раз об этом пожалеет».

Инспектор мужик был с понятием, видел я, как лицо его смену настроения произвело, стало такое мягкое и доброе. Смотрит он на меня улыбчиво, глаза так и подплясывают в радости, но ничего не говорит. Инспекторша молчала. Может, она не разглядела какой я умный, а может, как раз разглядела, и ей это моё умничанье не понравилось. Они же тоже разные бывают.
Уехала училка. Выгнали. Но наши подушки с собой прихватила. Не знала она про деревенскую планку, которую надо держать достойно, вот и сподличала. Четвёртый класс мы заканчивали со старой любовью – Матрёной Гавриловной, учительницей пенсионеркой. Как же я её любил!!! Как ягоду рвали. В сибирском приволье множество всякой ягоды растёт: малина, калина, смородина, клубника, земляника, костяника.

КАК ЯГОДУ РВАЛИ, КАК ГУСЯТ ПАСЛИ

Никто не выращивал лакомство на лето и запасы на зиму, они сами росли.
– Я вчерась разговаривала с нашим малинником, – сказала бабушка внучке с грустью и, подперев голову рукой, затихла.
– Он разговаривает? Ты видела его, когда во дворе на стуле гуляла? Ты там его слышала?
– Нет. Я видела его из окна. Он меня манил рясной малиной, видно, не знает, что я не могу больше ходить к нему.
– Малинник может понимать? – Головой сокрушённо покачала в разные стороны, глядя на него, мол, не приду, так он заплакал.
– Как?
– Горько, ягодками – посыпались, посыпались на землю, как слёзки.
– А если я сбегаю вместо тебя, он перестанет плакать? Радость встрепенулась в бабушкиной груди. Жалостливой растёт внученька, теперь научить её надо не бояться. До сей поры всё рядом была, за ворота шагу сама не ступит. Перестанет, только мамка заругает: «Куда девчонку послала? Она ещё мленькая, трусливая».
– Я же не такая же, я же большая.
– Тогда давай тайком сделаем. Я сяду у раскрытого окна, ты будешь соби-рать ягоду и меня видеть.
– Только покрой белый платок – он приметный.
– Доставай из скрыни два – тебе и мне. Давай-давай, ничего что новые. Мы с тобой тоже девки новые – бядовые. Зеркало ташшы, в теантер сбираимси, – последние слова специально сказала неправильно, чтобы смешнее было. В новом платке и с котелочком, подвязанным на шее, помаршировала наша Аичка к малиннику.
Бывало, как она позовёт: «Бабушка!», та ей отвечает:
«Аичка» – вот так получилась внучка Аичка из Алечки.
Бабушкин платок видит, свой на виду держит, ягодку не ест, собирает – то-ропится. Мухи зудят, комары пищат, птички чивкают – все пугают.

Из малинника выскочила, но тут же сделала тпру, как лошадку себя остано-вила. Не хотела, чтобы её видели бегущей, да ещё после того, как она спра-вилась со своей работой, нарвала ягоды. К дому зашагала победительницей. И тут вдруг так малины захотелось! «Сяду на лавочку и немножко поем.
Я же не ела», – подумала и села. Пальчиком поделила на части: бабушке c дедушкой, папе с мамой, Лячку и себе. Свою часть съела, и ещё хочется. Ля-чок сегодня в поле с родителями, там себе найдёт. Съела его долю. Папа с мамой сено убирают, там ягоды полно.
Осталась бабушкина и дедушкина. И вдруг сразу сытой стала и есть переста-ла. Что-то нехорошее на минутку шевельнулось внутри и сбежало.

Открывает дверь и кричит:
– Бабушка!
– Аичка!
– Я пришла! – и подаёт котелочек.
Рожица, измазанная малиновым соком, победно сияет.
А бабушка не видит этого, знай, нахваливает: – Ай да умница! Ай да добыт-чица. Не побоялась! И сколько нарвала!
Закружилась у Аички голова от похвал. В басне ворона сыр выронила, а в жизни Аичка выдала себя с головой:
– Бабушка, ягоды было много! Это я её съела.
Бабушка, как не слышит:
– Неси, внученька, мисочки, всем поровну делить будем. Опять это что-то шевельнулось в груди у Аички.
– Эта ягодка – папе. Он так устаёт, целый день с трактора не слезает, бедный. Эта ягодка – маме. Она на работу поехала с больной головушкой. Эта Лячку, он совсем мал. Эта нам с дедусей.
Я сидела у окна, помогала за себя и дедусю. Эта, самая большая, тебе. Ты у нас сегодня кормилица. А у «кормилицы» большие зелёные глаза становились всё больше и больше. Ужас раздвигал их на всё лицо и таращился в мисочки, в которых лежало по нескольку измятых несчастных ягодок. Даже не ягодок, а ягодного месива.
Лицо Аички сморщилось. Глаза плотно закрылись. И ужас пролился слезами. – Бабушка, миленькая, я плохая девочка. Я тебя обманула. Я съела и своё, и папино, и мамино, и Лячка. Я только твоё принесла.

Я... я...я, – захлёбывалась она, – я стану хорошей. Не говори только папе и маме, и братику.
– Им и моей ягоды хватит. Сегодня поделим мою, а в другой раз – твою.
– Я сбегаю ещё завтра. Я всю свою... – больше она не смогла сказать и слова. Уткнулась в бабушкин подол носом. Плач тряс её плечики, но родные руки волшебно погладили и прогнали плач прочь. Омытая слезами, Аичка успокоилась.
От плохого поступка её душенька в голоде была, шевелилась, сигналы пода-вала, а животик своим «хочу» заглушил их, и она не услышала. Можно сказать, что бабы Доды урок окончен. Но продолжение имеется. Они вошли в дом уставшие, грязные протянули доченьке с улыбкой гостинец от Лесовика – в широком листике малину.

А Лячок нарвал ей такой букет земляники и костяники, что двумя руками надо было держать. Свой первый поход по малину Аичка запомнила на всю жизнь. И каждый раз как вспоминает, так хочется стереть его, чтобы не было. Но стереть, к сожалению, ничего нельзя. Как гусят пасли.
В нашей деревне (и не в нашей тоже) вся живность детьми выращивается (и не живность тоже детьми). Большие братики и сестрёнки поднимают на ноги маленьких братиков и сестрёнок. Так говорят образно, так есть и не образно, в прямом смысле. Родителям некогда, надо быстро топать, чтобы было, что детишкам лопать. Девчонки всегда возятся с цыплятами и гусятами.
Мальчишки с крупным скотом: запрягают, поят (и поют тоже), кормят. К этому были приставлены и Лячок с Аичкой. Вам не надоело, что я их всё кликухами зову? Деревня же.

КАК ЯГОДУ РВАЛИ, КАК ГУСЯТ ПАСЛИ 

В ней у каждого своё прозвище имеется: Пудя, Горелка, Гриб солёный, Цыган, Залётка, Чекуренчиха... Всех перечислять – бесполезное дело делать. Так оставим. Я бы эту главку назвала ещё «Жалостливые», или как в деревне говорят, «жалисливые». Без жалости в наших краях делать нечего.
В далёкие времена мода такая была – людей гонять с места на место. Кто выдержит, тот и стоящий. В Сибири всех жалели, тайком, правда, а то и сам пойдёшь по этапу, по сибирскому тракту.
«Хлеба дать, по секрету еды страждущим людям сунуть, завсегда момент сыщется», – так баба Дода учила.
Она себя своей жалостью обезножила. Ранней весной нечем было скот кормить. Колхозных овечек стали гнать через речку в поле. Всё какую-то тра-винку найдут, съедят.
А они c перепугу котиться начали. У них мода такая, котиться по весне, ягняток приносить, а тут шуга прёт, какое котиться! Природе же не прикажешь! Кто жалостливый, не выдержит на такое смотреть: тёпленькие, скользконькие, глазки ещё не успели продрать, а на них вода ледяная…
Баба Дода кинулась за ними. Схватит ягнёночка и на берег, людям отдаёт. Всех спасла, даже не заболел ни один, сама же ревматизм схлопотала. Её спасение, что рядом с ней выросла жалисливая девочка Аичка.

На солнышко выведет погреться, а если уснёт, от гнуса марлечку на лицо набросит, одеяльцем ноги прикроет, чтобы согрелись.
«Квёлая она у меня», – говорила, жалея бабушку. На её руках была не только бабушка, но и гусята. Пушком чуть обросли, и земля травкой чуть покрылась, вынесла она их на горочку в конце улицы и сидит, любуется. Гуси-родители тут обгогатывают друг друга и деток своих. Всем хорошо! И вот вам нежданчик-дождь как польет! Цыплята бы под курицу лезли, а эти гоноровые, клювы пооткрывали, головёнки к небу задрали, будто напиться не могут. Уже ножата подламываются, уже обмякли и обмокли. Гром усиливает этот ужас: громых, громых! Разгромыхался…
Аичка стала над гусятами на четвереньки, закрыла их своим тельцем, пытается в мокрый подол платьица собрать. А гусакдурак, подлец щипучий, ре-шил, что каюк настал его деткам. Как заорал, крылья расставил, взлетел Айке на спину – и ну крыльями бить и клювом щипать. Спасение, что повёрнутый от её головы был. На попе платьице, трусики, редко попадал за тельце ущип-нуть. Самое непонятное в том, что Айка не кричала!

– Ксюш, глядика чавой-то там гусак буянить? – спрашивает бабушка-соседка дочку. Сама она с утра до вечера в окне «прописатая».
– Ой, чии ж это гуси? Ён же какого-то дитёнка щиплет.
– Девчонка, платьице на ней.
– Никак Айка Нюрина. Чего она не бегить, не кричить, стоить перекинутым мостом, как вкопатая? Метнулась Ксюшка под дождь на улицу. Давай отгонять. А гусак разъярился, чистый аспид, на неё стал кидаться. Забоялся только палки.
– Чего ты тут, коленками к земле прилепленная, делаешь?
– Вот, – отвечает синими губёшками Аичка и показывает слипшихся, с си-нюшной кожицей своих подопечных.
– Чего ж ты не бёгла, када гусак подлетать стал?
– Чижолый он, за зиму отожрался пшеницы.
– Гусыни худнут на яйцах, а эти бездельники объедаются. – Зато, какие потом защитники!
– То-то он тебя отзащищал. У тибе и петух, как собака, тоже защитник. Не зря соседка петуха с гусаком связала. Он шибко буйный был. Мимо их ограды дети пробегали, как от двора со злой собакой. Как-то раз был шибко пчёлами покусатый. К им перелетел, они ему там показали свою оборону – весь гребень в жалах был. Лежал наш Петя, хвост откинув.
Вытаскала Аичка жала по одному, холодной тряпкой жар с него сняла, выздоровел. А он первого, кого погнал – это Аичку. Она заскочила на ворота и смеётся. Влюбчивая в каждую букашку и жалисливая. Как уроки жизни брали.

ЗИМНИМ ТИХИМ ВЕЧЕРОМ

Зимний, тихий вечер. Горит керосиновая лампа (электрическая редко загоралась, всё поломки на линии). На краешке большого стола лежат нитки, ножницы, каталка, короче, всё нужное для матери и дочери.
– Ты, дочечка, приглядайся, как надо чё делать. Тебе какой годок пошёл? – задаёт мама вопрос на засыпку.
– Десятый.
– Большая уже! Вот я ниточки одинаковой длины нарежу, а ты их складывай вот так жгутиком и скручуй. Толще будя – значит, на дольше хватить гореть. Ты када совсем вырастешь большой, вот так учись прилепляться к суженому, как эти суровые ниточки одна к одной. Крепше жить.
– Как ты жила с папой?
– Да милая. Папа и сейчас нам с тобой помогает. Он не может с нами жить, на работу далёко ездить.
– Поэтому он живёт там с тётей Шурой?
– Да, родная.
В этот вечер они не вязали, как обычно, а катали свечки. Скоро Пасха. Да без свечки в доме и в будний день неуютно.
Наделав жгутиков, они начнут топить воск. Мать расскажет о труженицах-пчёлках, их пользительном труде:
– Ты у меня тоже труженица. А када вырастешь, гляди, для кого трудисся. Поняла?
– А ты для кого трудишься?
– Для тебя и для бабушки.
– А я думала, что ты ходишь на работу, чтобы хлебушек зарабатывать.
– Да, милая. А хлебушек для кого?
– Для нас.
– То-то же. Без вас я лежала бы на печке и в потолок плевала.
– А свечки тоже для нас с бабушкой?
– И свечки для вас. Вот сейчас накатаем поболе, я зажгу одну и буду Богу молиться за тебя и за бабушку.
– За бабулю понятно, она шибко больная. А за меня чего? Непослушная?
– За тебя буду спасибо говорить. Я без тебя счас одна бы печалилась, а ты, как звоночек, рядом. Просить буду, чтобы ты выросла умненькой.
– А мне за кого молиться? – Послушай подсказку у себя внутри. Задумалась Алька, понять хотела, как это «послушай у себя внутри», там кто-то разговаривает что ли?

Помолчала минут пять и решила:
– Я тоже буду за бабушку.
– Умница.
– И за тебя.
– О чём за меня?
– Чтобы ты так не уставала и не плакала.
– Спасибо, доченька. Хорошо. А за себя?
– Я не знаю чего у него попросить себе?
– Попроси, чтобы он, как свечечкой, дорогу тебе до школы освещал. Тайга, лес, кустики, а ты бежишь и не боишься.
– Мама, давай, скорее сделаем и помолимся!
– Давай. Это будет нашей тайной. Только ты никому не рассказуй, а то не сбудется. Ты ж у меня понятливая. Так из вечера в вечер мать находила общее дело с дочерью и, как могла, направляла её в жизнь, и, как могла, вела её к Богу.
– Ты помнишь, когда я ездила в город? Когда меня положили спать в отдельной комнате, в неё уже полумрак заселился. От моей же кровати держался подале. Ночничок, видимо, приказал: «Стоять! Не приближаться»!

Полумрак, конечно, не мрак, он миролюбивый, поэтому отошёл и не застил. Я лежала, на него глядела, и силов не было, так хотела домой.
Вспоминалось, как бабушка говорила:
– Чавой-то мяне сёдни тоска гложить?
– Что она гложет? Кости что ли? – спрашивала я.
– Тоска – не собака.
– А кто?
– Ой, милая, лучше тебе не знать. Вот теперь, думаю, наверное, и ко мне она пришла, чтобы я её узнала. Познакомиться хочет. Знает, что я не дома. Лежу, лампочкой теперь уже мрак гоняю. Скажи, тоска – это когда с тобой кого-то родного нет? Да?
– Да, родненькая, кого-то нет.
– Растеряешься один и не можешь привыкнуть. Я там одно стихотворение читала про женщину. Она тоже сильно тосковала, потом у Бога стала просить всякую всячину: обезьяну, чтобы веселила; змею, чтобы приласкала; льва, чтобы охранял. Представляешь? Поиграет с ними, поиграет и всех прогонит. Сидит опять плачет. Так ей Боженька дядю послал, чтобы тот тоску выгнал. Я тоже стала с Боженькой разговаривать. Но просить всю эту всячину не стала. А зачем? Теперь же нас с Боженькой двое. И он сказал, что я хорошая девочка. Я ему улыбнулась. Тоска спряталась. Пришёл сон. Мы за это помолимся?
– За это помолимся обязательно.

КАК ЭКЗАМЕН СДАВАЛИ

Звёздная болезнь бывает у актёров, их детей и у других видных и не совсем видных деятелей. Звёздные дети звездятся родительскими звёздами, а у Аички всё было по-другому. Она не пользовалась бабушкиным авторитетом, свой зарабатывала рядом с ней, во всём помогала.
Где бы она ни была, её всегда привечали:
– Ой, кто это к нам пришёл?
– Аичка.
– Я тебе и бабушке гостинец приготовила. Эту головку сахара тебе, а эту ба-бушке отнесёшь. Или. Стайка детей идёт в школу через деревню, лежащую на их пути.
– Вы из какой деревни, ребятки? – спрашивают.
– Из Кизыкчуля.
– Случаем среди вас нет внучки бабушки Аверихи?
– Есть.
– Ты моя помощница, – говорит женщина и искренне любуется засмущав-шейся девочкой.
– Выросла, не узнать. Какой год миновал?
– Десятый.
– А моему Коленьке уже два годика. Ты помнишь, какой он смешной родился? Или...
– Алло, школа? Передайте Аичке из пятого класса, что я сегодня в её деревню еду. Могу свозить домой. Пусть прибёгнет после школы.
Или...
– Аичка, сбегай к моей ребятне, я их одних кинула. Будут искать, куда мамка делась.
Или...
– Аичка, помоги мне хоть руки-ноги обмыть, прям с огорода.
Аичка очень гордилась своей бабушкой повитухой и старалась ей соответст-вовать – участвовать в добрых делах.
– Глянь, унученька, хто там подкатил к воротам?– просит бабушка.
– Не узнаю, но вижу, что родить приехали, – отвечает спокойно и привычно. – Ставь, детка, водичку греться.
К работе приступали обе. Бабушка закрывалась в горнице с роженицей и её криками, сделав перед этим распоряжение:
– Вода закипит – скажешь. Свёклу не забудь.
– А где взять холщёвинку для квачика?
– В сундуке, и не забудь утюгом прокалить. Свёклу три на меленькой тёрочке, чтоб сок потёк. Ромашку надо заварить. Сок – для дитя, ромашку – для матери, чтоб чистой стала. И баня для неё, чтобы распарить в тепле и всё поправить.
Говорила с объяснениями, что поймёт внучка сейчас, а что позже поймёт, да-ром слова не упадут и не пропадут.

Многое делала Аичка, не понимая для чего это надо, но бабушка сказала – значит, надо. Общим был их труд, общей была награда – первый крик ребён-ка.
Один случай покрыл их головы никогда не проходящей славой. У бабушки ослабли руки, и она больше никого не принимала. Рожениц стали возить в район.
Лето. Всё взрослое население деревни в поле. А тут нате вам, подъехали.
– Бабушка, не довезу, – взмолился Пётр, – пока с работы прибёг, Клавдея рожать начала.
– Милый, что же я с ней делать буду? Руки-то не грабают.
– Ничего не делай, только доглядай, чтоб не померла.
– Это твоё «ничего не делай» двух жизней может стоить. Господи, какие же они дурные, эти молодые папаши!
– Христом-Богом прошу, – кидается в ноги, чтоб не отказала, а в глазах боль от страха за жену.
– Отчепись ты от неё, а ты перестань глотку попусту драть, иди в горницу, там орать будешь, когда команду дам. Задал ты нам задачку известную с не-известным. Иди, Пятро, баню растопляй, вода в котле есть – грей.
Достала чистый бумазейковый халат, одевает, а на лице дума гнездится.
Потом повернулась к Аичке и серьёзно сказала:
– Ну, внучечка, экзамент у нас с тобой сёдни такой, что не сдать нельзя. Переодень и ты платьице.
– Мне что-то другое надо делать, не так, как всегда?
– Ты видела, как коровка Вишенка телёночка отелила? Счас увидишь, как ребятёночек родится. Помогать будешь. Главное – не пужайся. Моя голова, а твои добрые рученьки счас нужны. Не боись её криков. Они кричат, как конец их объявился, а через пару минут радоваются. Ты только сполняй, что скажу, и крови не боись. Это хорошая кровь, очистительная.
– А вдруг не сполню, как надо? – сомнительно, но без испуга спросила Аичка.
– Сполнишь. Ты у меня ученица что надо, куда с добром! После таких слов помощнице хотелось исполнять самую трудную работу.
– Подходи, гляди. Уже головка близко. Помогти немного надо. Не страшно? – Страшно.
– Не боись. Сёдни сам Господь на тебя глядить. Ну, Клавдеюшка, передохни чуток. Знаю, милая, знаю, как это больно. Счас потуги пойдуть часто. Ты уже готовая. Действительно, не довезть. Я подмогну.

Левой рукой бабушка взяла правую за запястье и Аичке поясняет:
– Рукой своей головочку обвяду – и начнём.
Ну, пошли, пошли – тужься, – командно и грозно закричала на Клавдею. – Головка уже на выходе. Тужься, а то удушишь. И роженица, услышав страш-ные слова, принялась молча стараться с дико выпученными глазами. Смотреть страшно!
– Она счас закричит шибко, ты не слухай, тягни мою руку, придай силы. Бярись двумя рученьками. Так мои родимые, так. Ай, да девки у меня! Ай, да умницы! Ишшо, ишшо… Спасибо, Господи! Спасибо, Милостливый! Счас обиходить надо, от мамки отделить, так... Пупочек мы с тобой потом закопа-ем, чтобы родины не забыл. Подымай его, унученька, покажи Клавдее свистульку меж ножек, пусть сыну порадуется. А ты чегой-то пикнул и мол-чишь, а ну – кричи!
И ребёнок, будто понял приказ, закричал вначале пронзительно, потом его «уа» стало, как мяуканье, нежным и ласковым.
– Ты пялёночки привязла?
– Не знаю. Петя собирал.
– Насбирал твой Петя со страху полные штаны. Уже дитёнок кричит, а он, видать, у бани под полок забился.
– Бабонька, я за дверью. Скажи: кто у меня?
– Кого хошь?
– Кого дашь.
– Молодец, знаешь, что мине подругому нельзя отвечать. Дам тебе сына.
За дверью раздалось: «Ё-моё», и всё стихло.
– Домой побёг, старенького дедуню порадовать, – догадалась Клавдия.
– Вот и ишшо одного Божьего дитёночка мы с тобой родили, моя внученька, – сказала бабушка ласково и поцеловала свою помощницу в макушку.
– Квачик делать? – спросила довольная собой Аичка.
– Сделай, милая, пусть пососёт свеколку, она ему кишечки очистить. Тогда его мамке под сисю подкладём.
Вырастали бабы-Додины внучата, которые рождались в её доме. Разъезжались. Развозили по белому свету славу о ней. Родная внученька рядом жила и опыта набиралась. Теперь нетрудно угадать, кем она стала? Верно. В районном роддоме врачом работает.

 Галина Сафонова