Мы не зря здесь жили

Галина Сафонова

Россия, мамка-кормилица,           
Магический круг вокруг очерчу - 
Передышку дам твому вымени      
От объевшихся сволочуг.             

МАМКА-КОРМИЛИЦА

За круглым телевизионным столом сидит такой себе многоликий интернационализм и пытается постичь идею русского патриотизма. «Спросите крестьянку Маню,- предлагает умственная наша Антонина.- Только говорите с ней подоходчивее, не потому что она дура, а потому что через кружевное плетение ваших словес понять, о чём идёт речь, невозможно».

- В позапрошлое лето была я у брата,- расскажет она вам,- ездила на Украину. Садочки, цветочки, вишенки– красота! Но земля не наша. Наша чёрная, как воронье крыло, жирная, как сало. Плуг нарезает пласты, бороны – следом. Идёшь, и ноги тонут. У них же или песчаная рассыпуха, или пластилиновая глина. Климат хорош, выручает. Наш же нас не балует. Туда, сюда мотнулся, и уже белые мухи полетели. После поездки я со своей земелькой разговаривать стала: грядки кладу – приговариваю, сею – уговариваю, урожай снимаю – благодарю, к зиме готовлю – провожаю: «До весны, кормилица».

- Маня родину землёй чует, а я тайгой,- добавляет Мотя.- Войду в неё зимой – царство белое и тишина, а весной – жизнь кричит в каждом кустике, летом все важные: и звери, и птицы, и деревья; осенью – сборы шумные в тихой красоте.
- А я маминой песней лечу домой,- говорит наша учительница.
- Грех с вами, бабы, не умеете вы родину чувствовать,- вмешивается мужик.- Я другого не понимаю, только, как работать при едрёной погоде. Отправь меня в Африку, всё, каюк мне. Дома-то приду с морозца, напарюсь в баньке, опрокину стопарик с устатку – вот это моё. Наши мужики счас по миру шатаются, заработки добывают, так говорят, что выпивки полно, но вода водой, не вкусная. Думается мне, что это потому, что несвойская и воздух чужой, да и мысли по дому ослабляют тело. Семён был на побывке, так восторгу не оберешься! «От свойского борща, - говорил,- язык повело радостью».
- Привет вам, сыновья и дочери, сидящие в интернациональном застолье! Вы поняли, что у нас у каждого свои горшки. Если мы их сволочём в кучу, то они побьются без пользы. Никому никакой выгоды, одни битые черепки. Давайте каждый беречь свои горшки, будем сытые, довольные собой и соседом, не заходя на личную территорию. Тогда можно и идеи русского патриотизма постигать. Сговорились? Вот и ладушки. Теперь же быстренько, интернациональные мои, бегом каждый в свой патриотизм, стол «ослобоняем».

Я сама сяду за него: потоскую о своей сторонке, подумаю о духовном возрождении моего народа, униженного до беспамятства, припомню былую славу мужика-пахаря, прикоснусь к душе сострадательного русского человека.
Из конверта умственной моей сестры Антонины газетной вырезкой выпала слёзная радость для меня: «В начале 2008 года будет выставлено на торги Кизыкчульское месторождение с запасом угля в 95 миллионов тонн. Планируется... В проект включено строительство железной дороги».
Уморили сибирскую деревню вместе с этим месторождением. Чем дальше в годы, тем плотнее и гуще тайга, которая когда-то отступила перед сильными людьми, а теперь торопится, укрывает обезлюженный кусок земли своей непролазностью. Жалко погубленный труд (синие жилы рук), который вложили в своё время труженики, чтобы тайга поддалась. Памятником им стоит заброшенное кладбище.

Тянется обоз подвод, везут короба с углем через мою деревню – это из прошлого.
Тянутся составы, везут на товарных платформах уголь – это из будущего.
Перестук колёс и перекличка поездов благостно отзовутся в печальной обители наших родных:
«Вы не зря здесь жили.
Вы здесь жили, не зря.
Здесь не зря жили Вы»
Коротка жизнь сибирской весны и лета. Природа торопится зацвести, отцвести, созреть, затем уступить место тихой осени и колючей зиме.
За березовым пригорком просыпается деревня. Кричат до хрипа петухи, будто соревнуются друг с другом. Роща скрывает от меня деревню. Я сижу на полусгнившем бревне у неезженой дороги. Закрываю глаза. Подставляю лицо первым лучам солнца. Продолжаю вслушиваться. Шорохи, скрипы, мычанье и постепенное, тихое нарастание людских голосов. Проснулись. Хлопотное утро разминает натруженные руки, немного отдохнувшие за ночь. Вот и дымком потянуло! Cкоро все затихнет, как будто снова все уснут. Скрип колёс, гул машин и тракторов удаляется, увозя людей на работу, утишая их голоса.

Следом просыпается босоногое детство! Заполняет деревню своей возней, смехом, перекриками. Их день пройдет под надзором бдительной старости. Но дети будут думать, что это старость оставлена на их догляд и во многом будут правы. Забота - это главное, о чем они не смеют забывать. Будут игры, забавы, но с трудом вперемешку. Вечером, когда взрослые вернутся, кто-то захлебываясь будет рассказывать, сколько прополото грядок, собрано ягод, окучено картошки ... А кто-то будет сопеть виновато, стоя с опущенной головой и глазами долу. На следующий день, будьте уверены, он переделает в два раза больше! Дети в рабочем ритме не за награду. В труде добывается доброе имя!

Спускаюсь с пригорка заросшей дорогой. Белоствольные березы стоят, как на параде, то ли к чему-то прислушиваясь, то ли кого-то молчаливо обвиняя. А перепуганные осинки дрожат листочками - о чем-то торопятся рассказать. Горька осиновая кора. Горек осиновый кол. Кто-то вбил его в мою деревню. Ошалелая тишина накинулась на меня со всех сторон, сдавила - не вздохнуть. Пискляво лезет, зудит в ушах – обрадовалась - ей ведь тоже тягостно жить, никогда и ни для кого не пробуждаясь. Иду знакомой улицей. Трава спутывает ноги, цепляется своей нетронутой густотой. То ли не отпускает, то ли не впускает... По сторонам стоят дома - покойники, глядя пустыми глазницами окон. Ни радости, ни укора, только могильный холод кругом в это жаркое лето. Нахожу место дома своего, опускаюсь в траву...
Солнечный берег Средиземного моря безучастен к одиноко сидящей на песке женщине, застывшей в неподвижной позе. Только зелень печальных глаз омывают то ли брызги, то ли слезы. Виноваты же во всем перелетные птицы, покидающие жаркую страну, улетающие к своим гнездам в холодном сибирском краю. Отдохнув, они стайкой взмыли в небо и стройным рядком скрылись в голубизне неба и моря.

Случалось ли тебе в воспоминаниях возвращаться в дом своего детства? Для меня это единственное место, где я ощущаю себя счастливой. Его уже давно нет, но я постоянно туда " прихожу".
На углу улицы ломают дом, вросший окнами в землю. Дружно снесли крышу, разрушили стены, и машины в одночасье увезли дом на свалку. Не понятно, почему осталась стоять полуразрушенная печка, ощерившаяся побитыми кирпичами. Прохожим неудобства: пыль, грязь, щепки, а вынужденный обход удлиняет путь. И люди сторонятся этого места, а напрасно. Из дома вылетели смех и радость. Примите их, они будут добрыми спутниками. А вот на печи сидит горе - злосчастье. Оно не радость и летать не умеет. От света и чистого воздуха медленно угасает, радуясь концу своих мучений. Помогите ему, развейте его прах. Вырастет новое здание для новой жизни, и пусть не вползет в него горе-злосчастье.

В моем альбоме, на первой странице, пожелтевшее от времени фото дома моего.
-Это тебе на память,- сказал сконфуженно мой одноклассник и протянул конверт.
- Спасибо,- ответила я, смущаясь.
Как он его сфотографировал? Где взял фотоаппарат? Как добрался до моей деревни? Это пятьдесят километров ходу, и именно "ходу", так как не было трасс и автобусов. В век информации все это может казаться смешным, а для людей из двадцатого века так не казалось.
Открываю альбом, гляжу на дом и вижу в распахнутом окне бабушку, а во дворе - суетящуюся маму. Откуда-то доносится скрип снега под ногами. Ядреный воздух холодит ноздри. Дотрагиваюсь до щеколды и вхожу. Любовь моих родных всегда бежала мне навстречу. Стою посреди двора, радостно все разглядываю и детской восторженной припрыжкой бегу в дом. Через открытую дверь первым кинулся ко мне с объятьями запах дома моего. И я плачу ему тем же - бережно храню в памяти через всю жизнь. В доме щемящее одиночество сжимает грудь. Глаза останавливаются на стене с портретом.

На школьные деньги, которые давала мама из 25 рублей алиментов, я пыталась купить что-нибудь нешкольное. Тетради можно покупать реже, если писать по мельче и поплотнее. Чернил хватит на дольше, если неважное писать карандашом. А кандаш можно сэкономить, если неважное вообще не писать. Не вспомнилось бы это через столько лет, если бы не портрет. Улыбающиеся мать и дочь озорно смотрят перед собой. Ничего, что глянец потускнел и бумага пожелтела. «На наш век хватит», - говорила мама. И хватало. Ездил по району фотограф с треножником и соблазнял всех увековечиться. Портреты, расставленные около него, нагло красовались новизной. И на них парами мужья да с женами. Одиночные редко заказывали, это и понятно. Одному фотографироваться - выгоды нет, когда за двоих та же цена. Я тогда подумала: "Они-то парами, а мама моя одна. Сэкономлю - ка я денег и закажу портрет: она и я. Чем не пара?» Эта идея не давала мне покоя. Съездила домой, подобрала фотографии - свою и мамину. Заказала. Экономлю деньги и жду. Портрет стоил 10 рублей, сразу десятку отдать не могу. Халва и конфеты-подушечки в какао пусть сладят рты другим, а я потерплю. Чтобы и без хлебушка не остаться, бежала в пекарню к дяде Косте - дальнему родственнику. Он давал мне хрустящие хлебные наросты с буханок.

- Сколько ни звал - не шла, а сейчас что? У мамки все хорошо?
- Нормально. Просто я люблю наросты, но раньше было далеко, а сейчас уроки делаю с Тамарой.- Вру быстренько, не моргнув и не покраснев…

Месяца через два портрет был готов и деньги собраны. Победа! Положив портрет между двух фанерок, обернула шалью (боялась, чтобы не замёрз), обвязала верёвочками и аккуратно запихала в сумку. Сумку не за плечи повесила, а перед собой несла для уверенности. Как я бежала домой! Пятьдесят километров вроде бы не лежали передо мной, а бежали мне навстречу, сокращая путь под ногами. Мама уже ждала. Когда я приходила по субботам домой, она торопилась управиться с хозяйством заранее.

- Тороплюсь, доченька же придёт, нечего её ещё и с хозяйством колготить, пусть отдыхает, - с гордостью в голосе говорила она.
Это и понятно - никто из деревни не учился. Никто и не мог - деньги были только у нас. У них отцы, но без денег, а я без отца, но с алиментами.
Обнимаемся, целуемся. Ужин. Вопросы - ответы. И наступает минута открытия портрета, а это не хухры-мухры, приравнивается к открытию исторического памятника. Ставлю на стол и смотрю на маму... Шок!
- Сколько это стоить? - грозно интересуется она.
Я понимаю, что за деньги будет выволочка, вру:
- Пять рублей. Всего. Только. Мало.
- Ты это от еды оторвала?
- Понемножку. Просто полгода собирала, - выкручиваюсь и вру дальше, где уменьшая, где увеличивая.
- Больше дури такой не выставляй. Рубль за поварёшку цыганке отдала - это ещё куда ни шло, но пять рублей! - говорит и на портрет не смотрит.
Я встаю и молча иду спать. Замолчать для меня, значит спрятаться, уйти от обид и необходимости защищаться, залезть под свой колпак. Думаю, что это от безотцовщины. Слышу, как мама открыла сундук и закрыла, значит, портрет спрятала. Если б её спросили:
- Зачем спрятала?
Она бы ответила:
- Это вещь, её хранить надо и перед людями нече шибко важничать. У их-то детей нет денег, чтобы сделать такой.
Утром солнечный зайчик от болтающейся створки потоптался туда-сюда по лицу и разбудил. У стола сидела мамина подруга - соседка, и мама ей тихо доверительно рассказывала:
- Ты представляешь, Енюшка, такие деньги уплатить?! - и вынимает портрет.
- Ой, Нюрушка, какие же вы красивые!!! Как же тебе повезло с дочкой, она завсегда о тебе заботится.
- Это, конечно, я понимаю, но как подумаю: "Пять рублей", - это ж такие деньги!
- Какие такие пять? Эти портреты десять стоят, - проинформировала тётя Еня по доброте душевной.
Моя голова влезла поглубже в подушки.
- Обманула! - ахнула мама.
На что услышала достойный отпор:
- Ты, видать, насела на девку, и она сбрехала, чтоб тебя не расстраивать. Ты же как вчеписся: и долдонишь, и долдонишь. Повезло тебе, повезло.

Она еще повторила "повезло" и пошла домой. Массивная наша дверь закрылась бесшумно. Мама посмотрела в мою сторону, убедилась, что я "сплю" и стала рассматривать портрет, бережно прикасаясь и нежно гладя натруженными пальцами моё лицо. На её же лицо ложилось умиротворение. Независимый критик Енюшка, спасибо тебе за спасение! Вдруг дверь отворилась с необычайной легкостью.
- Нюрушка, Енька говорила, про портрет. Покаж.
Всё, надо вставать. Начинается торжественное открытие исторического портрета.

На углу улицы ломают дом. Разломали давно и мой. Подворье заросло травой, словно, и не было. В соседней деревне живет тот, кто подарил мне незабываемую радость в конверте. Через мой щедрый край и чуткого мальчика прошли времена великих созиданий. Сидит он на завалинке дома, вросшего окнами в землю, закинул ногу на ногу, а из дырки валенка торчит клок соломы, "предназначенный снег не впущать».

Галина Сафонова